Конец моего объяснения художник слушал уже рассеянно, кивая головой и как бы намекая, что он все понял. Едва я кончил, как последовал быстрый вопрос:

— Значит, когда ученый сделает перевод, у меня будет рецепт этого средства, профессор? Вы вполне уверены в этом?

Мне трудно передать радость и волнение художника после моего утвердительного ответа.

— Подумайте только, теперь я и с одной рукой выполню свою мечту, свою цель… — И его длинные пальцы зашевелились, как бы уже обрабатывая волшебный материал — мягкую слоновую кость. — Теперь, завтра… — голос его задрожал, — и это дали мне вы, профессор, ваша наука…

Художник вскочил, схватил меня за руку, весь потянулся ко мне, как ребенок к отцу, но устыдился своего порыва, отвернулся и сел к столу, опустив голову на здоровую руку. Плечи его слегка вздрагивали. Я вышел в другую комнату, сам взволнованный до глубины души, и тихо сел там, покуривая…

Дни шли, весна сменилась летом, незаметно подошла осень. Я устал от большой нагрузки (возраст давал себя знать!), немного прихворнул и отсиживался дома. Неожиданно ко мне явились двое молодых людей. Я узнал Леонтьева и угадал его Ирину. Рука художника по-прежнему висела на перевязи, но это был уже совсем другой человек, и я редко встречал на человеческом лице столько ясности и доброты. Про Ирину я скажу только, что она стоила любви художника и всех наших трудов в поисках эллинского секрета.

Ирина крепко поцеловала меня, без слов глядя мне в глаза, и, право же, я был больше тронут этой безмолвной благодарностью, чем тысячей дифирамбов.

Леонтьев, волнуясь, сказал, что статуя уже готова, он посвящает ее науке и мне, как дань спасенного — спасителю, чувства — разуму. Ну, статую я видел. Описывать ее не берусь. Как анатом, я увидел в ней то самое высшее совершенство целесообразности, что все вы назовете красотой. Любовь автора придала этому совершенному телу радостное движение, почти полет, как песня об Айсигене, так легко ступавшей по земле.

Геннадий Гор

Великий актер Джонс

Сестра моя Анна, задержав меня в передней, сказала с таинственным видом:

— Филипп, тебе только что звонили.

— Кто?

— Эдгар По.

— Какой-нибудь болван, которому нечего делать?

На узком брезгливом лице Анны появилось страдающее выражение. Оно появлялось всегда, когда я бывал раздражен и несдержан.

— Нет, — сказала Анна тихо. — Голос был мечтательный и необычайно красивый. Вероятно, это и был Эдгар По.

— Уж скорей Хемингуэй или Фолкнер. Эдгар По умер больше ста лет тому назад.

— Но разве у него не мог оказаться однофамилец?

— Да, какой-нибудь аферист или любитель автографов. Уж эти мне красивые и мечтательные голоса!

Я снял пальто, повесил его и, не глядя на обиженное лицо Анны, — прошел в кабинет, сел за стол и стал просматривать журнал «Новости физических наук».

В дверь постучалась Анна:

— Тебя к телефону, Филипп.

— Кто?

— Опять он.

— Кто он?.. Почему ты молчишь?

— Эдгар По, — сказала Анна прерывающимся от волнения голосом.

— Этот болван!

Я вышел в коридор, где стоит телефон, снял трубку и крикнул раздраженно:

— Слушаю!

Необычайно красивый и задумчивый голос произнес:

— Здравствуйте, Дадлин. Вы узнаете меня?

— Нет, не узнаю.

— С вами говорит Эдгар По.

— Какой По?

— Автор «Падения дома Эшер».

— Бросьте дурачиться. Вы знаете, с кем говорите?

— Знаю. С профессором Дадлином, создателем физической гипотезы Зигзагообразного Хроноса.

— Откуда вы говорите? — спросил я, подозревая, что меня разыгрывает кто-нибудь из студентов, не сдавших мне зачет.

— Я не могу назвать координаты, — услышал я. — Они еще не вычислены.

В голосе отвечавшего прозвучала трагическая нотка, от которой мне стало не по себе. На минуту мой невидимый собеседник исчез, словно бы в волнах времени, и затем снова появился.

— Я нахожусь в движении, в очень быстром движении, — донеслось до меня, — я мчусь к вам, Дадлин. Где вы? Ради бога, где вы? Назовите ваш адрес.

— Город Эйнштейн. Улица Диккенса, двести сорок.

— Город Эйнштейн? В какой стране он находится? Я не вижу его на географической карте.

— Болван! — выругался я. — Эйнштейн — самый знаменитый город. Невежда! Кто вы?

— Эдгар По.

— Я не верю в воскрешение мертвых.

— Дадлин, почему вы разговариваете со мной таким тоном?

— Извините. Я начинаю догадываться. На днях я читал, что одна из самых крупных студий ставит биографический фильм «Эдгар По».

— А что такое фильм, Дадлин? Впервые слышу это странное слово?

— Я понимаю, — сказал я, — вы хотите войти в свою роль. Но при чем тут я? Я не биограф Эдгара По, я только физик.

Желая отделаться от странного собеседника, я выкрикнул известную каждому спасительную формулу, я проговорил быстро:

— Жму руку.

А затем повесил трубку.

Мою гипотезу признавали все, даже самые консервативные ученые, но, в сущности, ее никто не понял до конца.

Десятки энтузиастов работали в своих лабораториях, одни из них, ища экспериментальных подтверждений моих дерзких идей, другие столь же неоспоримой возможности посрамить меня и доказать мою полную несостоятельность.

Среди тех и других выделялся некий Самуил Гопс, техник, считавший себя крупным специалистом, не то мой друг и сторонник, не то мой тайный враг и недоброжелатель. Я не доверял ни ему, ни его слишком суетливому энтузиазму. Этот «экспериментатор», из уважения к подлинным специалистам беру в кавычки это слово, позволил себе слишком свободное и фамиль. яркое отношение к историческим фактам и все якобы ради истины, самой сложной и причудливой из всех истин. Он «вызвал» какого-то писателя, жившего в первой половине XIX века и, пока опыт не был доведен до конца, держал имя этого писателя в тайне.

Мне пришла в голову нелепая и наивная мысль, достойная скорей жителя верхнего палеолита, чем современного ученого, — не по «вызову» ли этого самого техника-изобретателя Гопса Эдгар По, преодолев время, осчастливил меня разговором? Уж не удалось ли Самуилу Гопсу создать телефон, способный соединить два разных столетия, как две разных квартиры?

Здравый смысл, появившийся на свет, вероятно, с первым ученым, нашептывал мне: «Тебе, наверно, звонил артист, исполняющий роль великого романтика и фантаста».

Впрочем, никто так не любил говорить о здравом смысле, как Самуил Гопс. Здравый смысл — это и был тот бог, которому Гопс, по его словам, служил и молился. Вздорный, нелепый человечек, посвятивший себя одной из самых точных и строгих наук!

С Гопсом я в этот раз встретился в вестибюле института. У Гопса было круглое лунообразное лицо и чрезмерно короткие непропорциональные телу руки.

— Добрый день, Дадлин, — приветствовал он меня, пытаясь дотянуться своей короткой рукой до моего плеча. — К вам обращался с просьбой о встрече один знаменитый писатель, живший в первой половине девятнадцатого века?

— Эдгар По?

Гопс встревоженно оглянулся, затем укоризненно покачал головой:

— Ну зачем так громко? Это имя лучше не называть вслух. И потом, согласно вашей гипотезе…

— О гипотезе поговорим в другое время. Да, он обращался.

— И вы, надеюсь, не отказали ему в его просьбе?

— Почти отказал.

— Напрасно. Я вызвал этого писателя, чтобы дать экспериментальное подтверждение вашей гипотезе. Учтите старинные нравы и обидчивый характер писателя. Надеюсь, не в ваших интересах помешать интересному опыту?

— Откуда я мог знать, что это он? У меня были все основания предположить, что это артист, исполнитель роли в биографическом фильме.

— Вы не так уж далеки от истины, — сказал Гопс, делая загадочный жест своей короткой, как у младенца, рукой.